самой страшной войне, которую испытало человечество. Тогда мало кто клюнул на посулы немецкого Власова. И если бы у советской власти было больше любви к своим гражданам, то и Власовы не появились бы.
В уме он держал людей сороковых и пятидесятых годов. Пока работал в Америке, у него на Родине выросло новое поколение, уже не ощущавшего войну, потом еще одно, потом еще. Дети обеспеченных родителей становились обеспеченными за счет государства и своих родителей. Все испытавшие на себе родители, ограждая своих детей, убивали в них главного бога, помогавшего возвышаться духом, — культ своей головы и своих рук, лишали их радости свободно трудиться. И такие дети, вырастая, искали причину бедствий, обрушившихся на Отечество, в старшем поколении — не туда оно повело страну.
Иван Григорьевич итожил многочисленные беседы с рабочими завода. Люди не скрывали своих болей, и поэтому легче было анализировать случившееся.
Как женская яйцеклетка деформируется под воздействием препарата «Эпсилон», так, видимо, деформируется и первичная клетка общества — семья. Деформируется внешними силами. Вывод напрашивался зловещий. Да, резюмировал ученый, кризис начался именно в семье, где каждый сам по себе жил в ожидании, что кто-то, а не он, сделает его богатым, понимая под богатством сытое существование.
Иван Григорьевич был невольным наблюдателем семьи Забудских. Уже в третьем поколении Забудские как интеллигенты выродились. Никому до них не было дела. Коллеги недалеко от них ушли. Загнанные работой во имя великой цели, они все реже задумывались, почему их сограждане нравственно мельчают, уже давно не напоминают друг другу, что главное богатство человека не жратва в три горла и не пьянка до смерти…
Терзаемый горькими раздумьями, Иван Григорьевич уже было заколебался: а есть ли смысл ехать в Москву и продолжать поиск «адского оружия»? Не подставят ли ему подножку опять? Обидно было, что это делали свои, ради которых он ринулся в бой. Он уже подсчитал, что подлость Забудского-мдадшего обойдется фирме в сто двадцать тысяч долларов. Эти деньги придется взять в Чикагском банке. Спасибо капиталистам, что его научные идеи оплатили высокими гонорарами.
Надежда была на Эдварда и конечно же на банкира Николо Поберуччи. За банковским вкладом шпиона Джона Смита наверняка следили. Но была уверенность, что сын и банкир сумеют деньги снять незаметно, обойти агентов ФБР. Из-за какого-то негодяя он, профессор Коваль, рисковал репутацией своего сына.
Как апрельское солнце торопило запоздавшую весну, так время торопило Ивана Григорьевича. Утром он сказал Васе:
— Сегодня едем в Николаевку.
— В которую? — переспросил тот.
— А что — их несколько?
— Две.
— Тогда уточню.
Он позвонил мэру. Славко Тарасович объяснил: да, есть две Николаевки. Одна из них — Ложная, ни на какой карте не обозначена. В Ложной Николаевке находится подземный завод по производству электронного оборудования для космических кораблей военного назначения. Работники этого завода, за исключением имеющих «форму два», от внешнего мира изолированы. Завод в отличие от «почтовых ящиков» Прикордонного работал в прежнем режиме, но неизвестно, кто его финансировал.
О существовании Ложной Николаевки прикордонцы знали, ходили слухи, что там «обалденные заработки». Лучшие специалисты города из числа электронщиков, наладчиков, программистов уже перебрались туда, а кое-кому удалось и забрать свои семьи.
О Ложной Николаевке говорили с уважением: «Это не Арзамас-16. Эту фирму Америка не раскурочит». Ложную Николаевку, по свидетельству знатоков, курочить было опасно. Любопытные иностранцы, пытавшиеся туда проникнуть, бесследно исчезали. Не обходилось здесь, по всей вероятности, без направляющей руки Ажипы-старшего.
— Мой батя там, как Соловей-разбойник между Муромом и Киевом, — намекнул Славко Тарасович. — Так что езжай, ты на него наткнешься.
— Он же на пенсии? — вырвалось у Ивана Григорьевича.
— Мало ли что… Пенсия — понятие относительное… Но раз ты решил нанести визит, сначала зарули ко мне. Я передам бате лекарства. Он просил достать самые-самые.
Лекарством оказались новые французские ингаляторы.
— Такой здоровый, вроде износу не будет, — без тени сочувствия говорил Славко Тарасович, вручая объемистый пакет. — А вот надо же, подхватил астму… Ты его как врач проконсультируй. Он любит выслушивать знаменитостей.
— Ну, допустим, я не знаменитость.
— Вот именно, допустим. Ты у моего бати на особом счету. Он сам мне признался. А уж он… Да ты знаешь, кто он. А ты у него один из немногих, кто полностью оправдал его надежды.
Кроме ингаляторов, Славко Тарасович передал какие-то ящики.
— Что тут?
— Что… Завтра будет вся Николаевка пить чай с лимонами, а детворе набьет карманы сосательными конфетами… В общем, что увидишь, ничему не удивляйся, батя у меня со странностями: любит раздаривать, Обычно старики с возрастом жадней, а он, представь себе, все тот же.
Выехали в полдень. В пригороде задержались у бензоколонки. Пока Вася заполнял бензобак и в двигатель подливал масло, сзади, тоже на заправку, подрулила «вольво».
— Иван Григорьевич, приветствую!
Из шикарного салона иномарки — знакомая физиономия — Витя Кувалда! Косолапо выбираясь из машины, он, как всегда, сияюще улыбался, даже огромный шрам через все лицо его не безобразил.
Подошел, за руку поздоровался. В рукопожатии чувствовалась огромная сила.
— А я вас, Юрий Алексеевич, все собираюсь поблагодарить…
— За что?
— За Женю Забудского.
Витя Кувалда изобразил смущение, улыбка с лица исчезла.
— Пустяки, — сказал серьезно. — Вы же меня просили.
— А профессора Гурина ограбили, — продолжал Иван Григорьевич. — Даже дареный бинокль отобрали. Человек вышел смотреть комету…
— Комету? В наших краях? — удивился Витя. — А почему я не знаю?
— У вас хватает и земных забот.
— И то верно, — согласился тот. — В наше время в небо засмотришься — без головы останешься. Рынок ведь. А на рынке самый лютый зверь — конкурент. Вот и воюешь с ним где кнутом, где пряником.
И Витя Кувалда пустился в болтовню, видимо, чтоб уйти от разговора о профессоре Гурине.
— Конечно, без конкурента жить можно, — говорил он. — При социализме-то жили, но там был план. А тут два частника, и оба с деньгами. Не на жизнь, а насмерть бьемся за продавца рабочих рук. Он без нас пропадет, а мы без него. Диалектика. Закон единства и борьбы противоположностей.
— Вы изучали «Капитал»?
— Даже побывал в партии, — похвалился. — Правда, недолго. Мне нужно было съездить за бугор, поднабраться опыта. А беспартийных пускали не очень. Сочинил заявление: «Желаю строить коммунизм в первых рядах его строителей». Приняли. Я тогда был машинистом шагающего эскаватора. Деньгу загребал, куда тому директору. На одни мои взносы можно было прокормить секретаря горкома.
— Вы что кончали?
— Семь классов. И восемь лет пришлось на два университета.
— С семью классами в университет? — изумился Иван Григорьевич, учитывая, что у нас и невозможное возможно. Смутили университеты, куда принимают семиклассников.
— Туда, Иван Григорьевич, принимают и с двумя.